"От четверга до четверга" за 19 апреля 2001 г.

Привет, читатель! Как всегда – сегодня много скобок и отступлений в них и без них. Одна тебе удача – общий объем невелик. Однако, не так уж и невелик – сейчас перечитал, на руке мысленно взвесил  – страницы на четыре потянет, не меньше...

Вне перечня – Львин подверг свой текст ("Заметки экономиста – 15") правке. Общая структура сохранена, содержание тоже. Насколько я мог заметить, правка эта отчасти стилистическая, отчасти –уточнения и дополнения, не изменяющие ни смысла, ни тональности 15-тых "Заметок". 

"Заметки" славные, предвижу оживление, которое случается всегда, когда Львин что-то большое публикует. Оно, это оживление, правда, странного свойства – резкая волна вокруг точки публикации быстро вязнет, удаляясь от этой точки во времени и пространстве. На миг мелькнет интерес, затем опять все заглушают звуки повседневной суеты, у бизнеса – по преимуществу чавкания, у официалов – вслушивание в это чавканье с государственной заботой на лице. Я это наблюдал не раз и не два – самым поразительным была эта коровья успокоенность в июне 1998 года ("Заметки экономиста – 3"), когда звук соскальзывающих по деревянному настилу (в никуда) копыт был уже явственно различим даже на фоне громоподобного чав-чав...

Помню удивительные ощущения от бесед с клиентами в ту весну и лето – эти наморщенные лбы, эти бессмысленные квакающие  звуки "гко-гко-гко". Выручила моя замечательная концепция услуг – если клиент заказывал знания, он их получал (хоть и морщился, и сопротивлялся), что называется, под роспись. С теми же, кто на тот момент покупал результат, мы аккуратно позакрывали позиции, с иными успели уйти в доллар, что для мелкого клиента проблем не представляло. (Вообще, открывшаяся вдруг степень общей дремучести именно крупного бизнеса поражала – после августа в иных офисах я спотыкался, чертыхаясь, об запасы ровно того товара, чьи относительные цены рухнули – ящики водки, мешки сахара и картошки, она потом благополучно сгнила за зиму). Ученое сообщество, собравшееся в конце июня 1998 года на сообщение Львина (официалы проигнорировали – государственные же дела...), капризно вскинулось в обычных своих претензиях – а что это ты нас тут поучаешь? Разве знаешь ты страну так, как ее знаем мы? Где же здоровая эмпирика? Это же одна логика, а логик много...

Эти заметки, 15-е, опять кстати, как всегда у Львина. На той неделе, буквально за пару дней до получения файла с "Заметками" не без ужаса я прочел во вкладке "Russia" к английской деловой газете (которая благодаря Марджори Скардино перешагнула тираж в 500 тыс., что по меркам ежедневной деловой прессы просто невероятно, там сейчас вообще интересные вещи происходят – компании со страшной скоростью сепарируются по эффективности, одних, как насосом, утягивает под лед, в сокращения и даже в read, другие прут, как наскипидаренные, – кризис все расставляет по местам), прочел, значит, во вкладке, интервью.  Там газетчикам уверенным тоном как раз растолковывалась благотворность "стерилизации" и "опасность инфляции". Я человек широкий – все могу понять. Одна просьба – уверенность передается потребителю, он добавляет  своей, но по дороге половина и без того небогатого содержания теряется, – в результате он, бедный, с невероятным напором и пафосом несет ахинею, не понимая, что это – ахинея.

(А уж что сегодня знахари-эмприки могут втюхать бедолаге-заказчику, об этом лучше не думать, особенно перед сном).

Так что – читайте Львина. С карандашом. И задавайте вопросы, если непонятно. Куда пока не знаю, может под это дело какая-нибудь добрая душа снабдит скриптом немудрящей конфы.

Львин прислал мне очень качественную ссылку в подарок. Львин, он же, изотропный, как братья-ученые любят выражаться. Или, как я со своими 5-ю классами геометрии придумал: Пифагоры и Львины во все стороны равны. Не знаю, может нарушаю конфиденциальность какую, но уведомляю вас, что Achtung, Achtung, Р_Л снова in der Luft. Когда я по этому линку пошел (не зная что там), то мой вопль заставил примчаться домашних, они облепили, стали пихаться, громоздиться, пробиваться к экрану, тут же началось мление, короткие рефлекторные всхохатывания, восторги...

Чего и вам желаю.

Второе. Тут некоторые интересуются – зачем Чехова о пасхе? Причем тут? Да и дескать мол проблематичный он – как православный писатель. И бытово не канает – для фактурности Шмелев есть, соловей (действительно, люблю Шмелева, симпатичен от мне даже тем, что его зануда Георгий Адамович третировал). Пользуясь случаем, напоминаю, что тут у меня Шмелева чудесное воспоминание о рождественской Москве имеется. Хоть и не по сезону, а здорово...

Но нет, А.П. в этом рассказе не по части живописания, хотя не тебе, читатель, объяснять, что и по этой части был он не слаб. В этом рассказе А.П. меня несвойственной ему таинственностью, даже мистикой привлек, хотя был, как ты знаешь, сугубый реалист. Недавно по "Культуре" показывали милый документальный фильм – о Бунине и Чехове.  Фильм ничего себе, из серии "хорошо, да мало", так, однако,  мало, что еще чуть-чуть меньше, – и вышло бы не хорошо.  Бунин к Чехову известно как относился, и стихотворение знаменитое есть, и после, в воспоминаниях одних сколько всего... Авторы, собственно, значительный материал своего фильма из бунинских воспоминаний взяли, на фоне Крыма, собственно... Так вот, едут Бунин с Чеховым на коляске лунной ночью, – по книжке не сверял, пересказываю впечатление – над морем, оно внизу шумит, пахнет как только в Крыму пахнет, Бунин Чехову говорит: "Не знаю, что и делать, знаете ли... Извёлся весь... Совсем замучила меня в последнее время рефлексия..." Чехов отрывает взгляд от моря, медленно поворачивает к нему бледное лицо, озаренное луной, и отвечает: "А вы ... э-э-э-э... меньше водки пейте..." Дав сей весьма, признаем, дельный совет, он отворачивается опять – неторопливо бежит лошадь, ритмично стучит колесо, внизу море, шум, над этим всем луна...

И вот этот реалист сочиняет такой рассказ. Я, признаться, сперва все за чистую монету принял. А как начал сканировать, так сканер-то на непонятных местах прям подпрыгивает...  Вот, хоть в самом начале:

"Т-с-с-с, – сказал я приятелям – Язык за зубами!"

Почему, собственно? Непонятно. Если это то, что я думаю, то какие же могут быть "праздничные"? А если могут быть праздничные, то есть лирический герой Чехова есть лицо, которому положено и он вправе праздничные выдавать (что делает все дальнейшее совершенно фантасмагорическим), то почему "т-с-с-с"? Точнее, "т-с-с-с", оно может и не помешает, разумная забота о приятелях, но тогда непонятна последующая беспомощность в деле выставления непрошеных гостей. Был бы лицом, так – "Кругом, шагом марш", а они ему "слуш–ш-ш-ш, ваш вскбродь...", да счастливые, с синенькой...

Нет, и потом, если бы все было так, то никакие "похабные анекдоты" не были бы возможны. Кроме того, за столом старший их этих двух гавриков не вел бы себя как пьяный гость из Москвы в столице союзной республики – там-то, у себя на Старой, он начальству задом двери открывает, а тут – "а подать-ка мне инжиру, кишмишу, рахат-лукуму... А вот этот нацкадр с глазками пусть с нами на водопад тоже едет..."  (Эх, были времена, вздыхают партейные в лифтах, что идут вверх-вниз в разнообразных и густых ветвях власти нашей... Ничего, печальники вы мои, хочу ободрить я их, кажется, дожили вы... Зубы уже не те, но, правда стоматология сделала решительные успехи...).

Короче говоря, не получается из лирического героя начальствующего состава, никак...

Отметим выражения, которые с разворачиванием процесса общего, какого-то уже самозабвенного, опрощения всего и всех, становятся знакомыми всё большему количеству людей. Люди (кто? да вот хоть я, например) несколько озадачены таким обилием откровенностей, но – против стиля эпохи не попрешь:

"На днях к нам поступил, к нашему лику причислился... Да ты не конфузься, Илюша! Пора привыкнуть!"

Ай да Чехов! Откуда знал-то?! И что "к лику" говорят, и что "конфузливые" поначалу?

Более важные вещи. И более интересные. Помните, когда на улицу человека послали, караул кричать – эффективность поедания закусок оказалась никак не связанной с эффективностью в ... осуществлении, так сказать, деятельности положенной, штатной. Человек кричал "караул" минут пять, но:

"но гости мои – ни гу-гу... И внимания не обратили, как будто бы "караул" не их дело..."

Отметим изумительное открытие, что "водка – постная", указующее нам преемственность научных подразделений славного ведомства – от химических  до тех, что изучают пределы самобытной нашей государственности – и не находят их, ведь вот, что удалось установить – водка, если без русофобства, – постная... Да и химанализы подтвердили, врешь, есть еще наука,  нужная стране, особенно перед разработкой бюджета... А что до теории, что в науке все решают одаренные люди и творческая атмосфера, то этот вредный предрассудок мы разъясним, поинтересовавшись – откуда это, у вас, творческий вы наш, средства для опытов, ась? Вы тутошним воздухом дышали – так как же вы смеете его, не сдавая на положенный досмотр, провозить на всякие сомнительные конференции. И пищеварение опять же... Кто разрешил? Лицензия есть?

Ну пес с ней с наукой, у нее свои причуды. Словесность, по Чехову, у нас тоже со стажем. Газеты и прочее... Отсюда, видать и шум – перечитайте самый конец рассказа, где конфузливый Илья посвящает нас в свои издательские замыслы и открывает нам свои литературные амбиции. Вот вам и разгадка феномена цензуры. Ее авторы вводят, из любви к читателю, чтобы от других авторов оградить. Но вот что делать, если в такой "газете" уже другой Илья сидит? Тогда будет Ужас, побивание филистимлян: один Илья другого Илью третьим Ильей (взяв того ухватисто за ноги,  да видать не сейчас под руку попался, а с полки сняли), из редакции на улицу выколачивает.

Хочется сказать им: "Товарищи Дробискуловы, шумные вы наши! Решайте-ка вы свои внутриведомственные проблемы внутри своего ведомства, безбрежного, как... Но впрочем, пора вернуться к проблеме тайны, заключенной в этом крошечном рассказе. "Мистика Чехова" – сочетание непривычное, но перечитываю – и волосы шевелятся на голове. Мистика и есть.

На третье.

О том, чего сегодня не случится. Перенеслось на воскресенье.

Сегодня хотел, было, выставить материал ко дню рождения одного персонажа. Персонаж этот принадлежит мировой истории XX века и вызывает у огромного количества людей бурные чувства самого разного свойства.

Помню свое злорадство невероятной силы, когда года в три с половиной в детском саду заштатного городка, где мы тогда жили, услышал от авторитета из старшей группы, что, его, этого персонажа, "сегодня ночью под мостом" поймали, причем "с хвостом".  Люди моего поколения без труда вспомнят частушку, начинавшуюся парадоксальным "Внимание, внимание! Говорит Германия"... Тем же, кому эти до сих пор волнующие меня строки ничего не говорят, стандартный совет – обратитесь к старшим и спросите у них. Да и вообще, поговорите с ними, они – ничего, в сущности... Можно позвонить, а то и письмо написать, если кто давно не видел...

Потом помню как бледнел пионерскими лицами и каменел наш 6-й "б" класс, когда мерно расхаживая между рядами парт, учительница истории рассказывала нам о сожженных вместе с жителями деревнях и младенцах, разорванных пополам на глазах у матерей, только за то, что мешали своим плачем спать проклятым оккупантам.

Еще позже, ни в чем не знающая меры, советская система воспитания, передавила на эту педаль настолько, что уже через год после первоначальной индоктринации это живописание ужасов переставало вызывать какие бы то ни было чувства, становясь в один ряд с бодрым газетно-телевизионным враньем, привычной ложью "клятв" "боротьсязаделоленинаикммунистическойпартиисоветскогосоюза" ,  тогда как настоящая клятва, как всем было известно, звучала "вот те крест" и давалась она как гарантия правдивости (гарантия надежности звучала "зуб даю", за школой играли в расшиши, кто поменьше – в ножички, помогали старшим, беря на себя что можно, пионерская символика воспринималась как утомительная и фальшивая придурь бездельных взрослых тетей и дядей, чем она в сущности и была...

Свою лепту внесла, конечно, и бесконечная череда фильмов, на которые мы бегали с постоянством, достойным лучшего применения. Старенькая "Заря" на втором этаже углового дома у Чугунного моста (угол Пятницкой и набережной Канавы, напротив теперешнего спорного водочного "Смирнова"), реже – к противоположному, Комиссариатскому мосту, и там на трамвае – "Колизей" на Чистых, где недавно поселили театр, совсем редко – в помпезный, идиотически круглый снаружи, гулко-пустой внутри "Ударник" с его подземным фойе, в котором на воскресных сеансах играл оркестрик, и мне кажется, будто я помню даже танцующие пары. "Кино про войну" – и никто не пояснял про какую, это не требовалось.

Короче говоря, к взрослому состоянию вполне уже сформировался образ такого черного зла, такой "дьявольской безграничности преступлений", как говаривал Вышинский на процессе правых, что оставалось непонятным, как мы вообще все уцелели... И главное, расчетливый такой, хитрый, чертяка...  Убедительно его играли гэдээровские актеры или актер ("Щит и меч"), нас, т.е. зал, охватывало чувство непонятной беспомощности, когда он появлялся, будто мы забывали на эти мгновения, чем все закончится. Он был то уверенным, то усталым – и всегда он был врагом.

Вот эта его вражинность (последний раз, когда виделся с В. Найшулем, он сказал, что пропаганда, снабдив нас метафизическим "враг" вместо технического "противник" сработала с таким диким перехлестом, что до сих пор совершенно чистосердечно дебатируется вопрос, нужно ли по-людски относится к вражьим могилам. "Заметь, – говорил мне Виталий, – насколько более спокойно обсуждалось бы, а нужно ли убирать могилы солдат противника" . Слова, конечно, важны, да только без дел тоже не обошлось – та училка, да картинки в детских книжках, да фильмы – вполне себе дела... Были бы другие дела, глядишь, и слова бы изменились. "Да как же дела изменятся, если они негодными словами описаны, – спорил Виталий. – открой словарь Ожегова, это же такая вивисекция над языком, там открываешь "собрание" и читаешь, что это бессмысленное и утомительное занятие, нужное только карьеристам – начинающим начальникам. А потом удивляешься, как собрание акционеров ни собирай – всё профсоюзное про заказы получается". "Так это потому, что акционеры твои залоговые – липа сплошная, липа, так сказать "по построению", оттого и неизживаемый профсоюз, – возражал на это я. – ... затянулось отступление, пора сворачивать), вражинность, значит, эта, она, как сейчас понятно стало, отвлекала. Занимала душу, не давая включиться уму...

Да. Кое-какие материалы подобрал, а с выкладкой решил погодить. Дело в том, что скоро, буквально через пару дней грядет день рождения другого деятеля нашей эпохи. Это что? "Солнце". А это? "Небо". А это кто? Про того что и говорить – он ведь был первым различимым нарисованным лицом – я сидел у папы на шее, а портрет парил рядом, притягивая взгляд любопытного мальчика, уставшего глядеть на кепки, шляпки, флажки да косынки... Так вышло, что мы тогда, как я уже говорил, жили в заштатном городке, и городская демонстрация своей бухающей медью мешалась у меня с похоронами, которые шли мимо наших окон, потом вверх по песчаной дороге, потом сворачивали к мелким елям, над которыми голубел купол церкви... На другой стороне дороги был, естественно, стадион, с серыми, вымытыми дождями трибунами и линючими афишами на сером же заборе. На тот стадион я однажды, приняв редких, не успевших уйти с поля футболистов за вышедших перед игрой раньше других, вытащил отца, преодолев его усталое сопротивление. Я тащил его, как маленький буксир тащит огромный пароход, и мы вошли на стадион, уже вдвоем преодолев сопротивление, на сей раз веселое, идущих со стадиона людей, как раз чтобы убедиться, что матч закончился.

Через пару дней, как сказано, заходите. Увидите, дождь только что кончился, тепло, поднялся туман, но уже потихоньку рассеивается... Я сижу один на той трибуне. В воротах стадиона, в тумане показывается человек. Он наискосок пересекает черную мокрую от дождя гаревую дорожку, переходит зеленый газон (по тропинке, по которой все ходят, срезая), переходит беговую дорожку еще раз и останавливается прямо передо мной. Подымайся, читатель. Или нет, подожди, тут капли от дождя, мокро, хорошо, что я подстелил пачку газет (каково, The Financial Times, в райцентре, в конце 50-х), лучше я к тебе спущусь и мы отправимся туда, где чисто, светло, мы возьмем и даже сядем за столик, где я расскажу тебе о двух славнейших деятелях нашей эпохи...

| Вернуться наверх | Вернуться на главную страницу | Вернуться на оглавление раздела |