«От четверга до четверга» за 27.12.2001

Привет, читатель! С наступающим тебя.

Настроение предпразничное, хочется себя (и тебя) чем-то порадовать. Не знаю, удастся ли мне расшевелить тебя, читатель, побудить улыбнуться или взгрустнуть. Посмотрим в конце, ибо, как говорят нам данные науки филологии, в конце удовольствие самое сильное случается (если случается вообще, добавлю для соблюдения научной добросовестности; вот в таком виде утверждение это столь же неоспоримо, как и то, что ночи нынче наидлиннейшие).

Сегодня – две разные группы материалов, старшая и младшая, как в детском саду.

В первую (младшую) входят три вещи, относительно небольшие. Они появлялись в течение года, да как-то так никуда и не пригодились. Я про них было забыл, но в процессе предновогоднего субботника на диске обнаружил. Обычное предупреждение: если у кого дела, кликай на крестик, позже приходи, тут ничего спешного, зато много. Большой такой «Четверг», хоть и внеплановый.

Вторая, старшая, группа образована двумя вещами, которые побольше. Я их вне четверга поставил. Существуй у нас тут в «Четвергах» рубрики, назывались бы они «Из архивов». Время этих вещей безнадежно прошло, поэтому необходим комментарий, каковой в настоящее время отсутствует, но после Нового года может и воспоследовать.

А так, зима у нас идет вовсю. Мороз и солнце, всё как положено.

Движимые беспредельным эгоизмом...

Движимые беспредельным эгоизмом, после работы мы идем в магазин и покупаем хлеб, молоко и всякое прочее, что требует от нас наш беспредельный эгоизм. И что же мы видим там, в магазине? Мы не видим там никакого бескорыстного человеколюбия. Напротив, там, продавцы барабанят по клавишам касс, принимая от нас деньги. Устают к концу смены, конечно. Но если бы они уставали от бескорыстия, от альтруизма!

Не от бескорыстия, однако, они устают. Под влиянием своего, опять же, эгоизма, они ожидают, что владелец магазина (ходячий сгусток самого крайнего, не беспредельного, а уже запредельного эгоизма) выдаст им зарплату, на которую они смогут купить еды и разные другие штуки деткам и бабушке. Излишне говорить, что в смысле эгоизма эти последние – сущие монстры.

И вот, поддерживая друг друга в своих эгоистических поползновениях, мы вращаем товарно-денежный оборот, как-то существуем. Если оставить нас в покое, то наши взаимные эгоизмы неизбежно вызовут к жизни систему общественного сотрудничества, в народе называемую рыночная экономика, полагают одни.

«Нет! Ни в коем случае!» – вскрикивают другие. Я узнаю их. Это они, движимые беспредельным бескорыстием и всепоглощающим альтруизмом, напрягая все силы, удерживают нас от эгоистичных поступков и мыслей. Они говорят владельцу магазина: «На каждую тыщу, которую ты платишь продавщицам, накидывай четыреста рублей сверху, будешь мне отдавать». Иногда добавляют для верности: «Гад». Или: «Откройте, эгоист вы этакий, полиция».

О стабильности, гарантиях и спокойствии

Пафос времени – стабильность, гарантии, спокойствие. «Тут-то что плохого! Стабильность-то чем не угодила!» – воскликнет иной. Но нет гарантий, а попытка их обеспечить чревата, как это ни парадоксально звучит, огромными ущербами и длительной, совершенно бессмысленной растратой сил и средств.

Дети знают: придумал бизнес или куда вложился – можешь преуспеть. А можешь и не преуспеть. Ввязался в выборы – играй на выигрыш, но в комплект входит и возможность их проиграть.

Понятное детям с трудом дается взрослым. И вот начинаются апелляции к властям, к благу для страны, к шарлатанским технологиям, обладающим, якобы, гарантирующей силой. Тут, однако, первична сила, а гарантия есть от нее (и только от нее) производное. Но сила не созидательна, в результате жизнь стоит, как Москва в пробках. Глядят друг на друга, сердятся: отчего не едем? Стабильность.

Новое? А чем оно обернется? Как повлияет на расстановку сил? Для людей, понимающих бизнес как раздел и проедание выделенного, конкуренцию как борьбу у раздаточного лотка, политику как битву холуев на ступенях барского дома, стабильность и гарантии – вопрос принципиальный, решающий. Пока ведь не опаздываем никуда, можно и в пробке постоять. Ситуация меняется, когда пожар кризиса сделает рассасывание пробки жизненно важной задачей. То, что тормозит, что не дает двигаться, что требует согласований и подсиживаний, все это инструменты хорошей жизни. Но нет гарантий хорошей жизни. То ли построено, то ли производится, те ли заседают – нельзя решить раз и навсегда. Сегодня то, что построено, дает доход, то, что производится , имеет сбыт, те, что выбраны – добросовестны и отражают чаяния. Хорошая ситуация. Но завтра она может оказаться плохой.

Тогда единственной гарантией становится возможность двигаться.

Когда потребуются быстрые перемены, мы встретим их во всеоружии. С гарантиями, с механизмами создания и поддержания стабильности, с навыком спокойного созерцания, с привычкой к нему. С культурой постоянно действующих совещаний и круглых столов, на которых главное – договориться как делить будем.

А с пробками мы боремся. Например, закрываем проезд по некоторым улицам и переулкам и запрещаем повороты в некоторых местах, где они сейчас разрешены. Стабильно и гарантировано, со спокойными лицами.

О друзьях, о времени и о себе

Отношение к друзьям менялось, образуя на оболочке жизни полосы, как слои полосатого коктейля на стенках коктейльного стакана.

Дворовая безудержная фаза, когда до того неразлей-вода, что нельзя идти обедать, потому что «загонят», и мы прячемся, вначале во дворе, а потом, по мере освоения мира, и во всем треугольнике, где две стороны определены точно (одна – улица Осипенко, которая ныне опять Садовническая), другая – Ордынка и никогда не то чтобы Полянка, но даже и не Старомонентый), а местоположение третьей представляло собой типичное размытое множество, начинаясь у Радиокомитета на Пятницкой, длясь по переулкам Татарских улиц, доходя до Валовой. Внутри треугольника, стала быть, протекает наша славная Канава (каковой Канавой, когда прочёл, что она есть «обводной канал», был горд).

Двор (потом город) был всем. Дом был досадной помехой, остановкой в бесконечной череде игр, драк, приключений и открытий. Удивительное дело. Чувствуя дома напряжение страстей, бушевавших, как сейчас понимаю, от общей тяжести жизни и коммунального быта, не раздраждаясь, а скороее уставая от рыданий, повышенных тонов, звона сшибаемых на пол предметов, двор расценивал как место комнатной температуры. До сих пор не доверяю страстям-мордастям, бурным проявлениям чувств, и очень ценю вежливость, такт и правила. «Матки-матки, чьи заплатки». «Катилася торба с высокого горба». «На золотом крыльце сидели». Игры наши были пронизаны правилами, формальными и не очень. Никто их нам не сообщал, как-то все в нас просачивалось само. Лежачего не бьют, двое дерутся – третий не встревай, не жалуйся взрослым, жульничать нельзя, команды должны составляться примерно равными по силе, иначе не интересно. Безбрежность игр не знала преград. Даже такая серьезная преграда, как малышня, оставляемая занятыми взрослыми на попечение, таковой не считались – мы сбивали их, беспомощных двух- и трехлеток, в кучки, приставляли к ним часового, и он конвоировал засыпаемую снегом глазастую малышовую толпу на край двора, где они послушно занимали места между забором и снежно-крепостной стеной, медитируя со своими лопатками, совочками, ведерками (в конвоиры брали с взрослого возраста, с семи). «А мать грозит ему в окно», в фортку которого на спор однажды влетал снежок, пущенный Лёнькой, парадоксально прозванным за меткость «косоглазым». Снежок упал в метре от стола, где пеленали мою сестру. Оргвыводы пресекли мое простодушное краснощекое – от двери – хвастовство («мам, ты видела мам?!», в глубине души я, кажется, ожидал если не восхищения, то признания – ведь во дворе и в школе сам факт знакомства с такими удивительно меткими субъектами – четвертый же этаж, понимать надо – прибавлял респектабельности, как сейчас, наверное, прибавляет ее факт знакомства с... нет, сейчас даже и не знаю с кем).

Заняты были – жуть. Расшибаловкой («расшиши»), марками, рогатками, ножичками, опять-таки драками, перерастающими с возрастом в футбол, баскет, волейбол, секу, очко, буру и трясучку – когда в ладонь кладутся монетки одного номинала, правая ладонь накрывается левой, все трясется, по кличу «стоп, решки!» трясение прекращается, и решки отходят к выкрикнувшему, а орлы достаются трясуну. Футбол был круглогодичным, хоккей был еще экзотикой, клюшек было не достать (думая сейчас о родителях, понимаю, что ничего было не достать, но клюшки – это было важно). Выбегали играть на замерзшую Канаву, аккурат там, где сейчас горбатый пешеходный мостик. До того, как мостик построили, обходить было далеко, до Чугунного моста, где Пятницкая впадает в Балчуг, поэтому бегали в школу, спрыгивая со створа (Канава-то судоходная была, были створы и даже бакены), и пересекали Канаву, эту мини-Москвареку – за зиму образовывалась тропинка. Летом ко всему этому добавлялись прыгалки и классики (лет до 8-ми общие, потом исключительно девчачьи), вышибалы, экзотический штандер, в который поиграли недолго, кажется из вежливости перед чьими-то родителями. Чиж и лапта, царившие прежде, уже сходили, мы в них успели поиграть со старшими ребятами, но дальше не передали.

Летом наставал лагерь. Летние друзья заполняли три месяца, не переходя, впрочем, в школьный сезон. В лагере была своя жизнь, ничего общего не имевшая с городской, свои цвета и запахи, свои дела, дружбы, счеты, игры, поступки и вызовы. Очередь к теннисному столу (там все мальчишки страны и научались крученым подачам, подрезкам, накатам, – умения бесценные), побеги за ограду для беззаконного купания, ягоды, костры. Волнующее событие – самоволка. Нам лет по 12. У одной девочки в деревне дом. Там жила бабушка, она умерла, дом заколочен, но есть сад. Пойдешь с нами малину собирать? Пойду, конечно, а когда. Завтра. В четыре утра выходить, идти лесной дорогой, потом все время по шоссе, идти нужно быстро, изо всех сил, тогда успеем обернуться до подъема и ягоды наберем. Идем. Нас – человек восемь – ведет эта девочка. Все успеваем, приносим банки с малиной, до подъема попадаем обратно в лагерь. Какой в палате воздух, однако! Аж окна запотели... Скоро подъем, на зарядку – становись! Стоишь, зеваешь...

Лагерные дружбы отличались тем, что были определены у них начало и конец. Вначале все сидят в автобусе, отвернувшись друг от друга, уткнувшись в окна. Уже вечером первого дня, однако, детские сердца заполняются новыми знакомыми, как будто всю жизнь друг друга знали. Конец известен. Как ни висли девочки друг у друга на шеях, как ни плакали они, садясь в автобус, увозящий домой по окончании смены, как ни расписывались мы все друг у друга на пионерских галстуках, как телефонами ни менялись, все было кончено, близилось школьное время, осень с дождями-листьями, зима, запах супа из столовки, утренняя снежная темнота. В школьный мир из мира летнего хода не было, мне, по крайней мере, такие случаи неизвестны.

И конечно, опять игры. Игры просто так, и игры торжественные, официальные – на первенство лагеря или между лагерями, на уровне сборных. Лежишь без сна перед игрой, глаза таращишь, думаешь, как оно там заврта будет. Илюха из четвертого отряда ногу потянул, он маленький, но технарь и бегать может, дыхалка хорошая, без него в полузащите дыра-а-а-а....

Игры же просто так, не официальные, не фиксировались как не фиксируется дыхание или кровоток здровым человеком. Мальчики, вы куда идете после тихого часа? Как куда, смотришь непонимающе, в футбол играть, конечно. Народу много, играем навылет. А если дождь будет? А если дождь, переглядываемся мы, то на террасе в пинг-понг будем играть. А что?

Самая сильная эмоция – выдаваемая на футбольные игры форма и вывешиваемые на ворота настоящие сетки. В первый раз попав в лагерь лет в восемь, я чуть не лопнул от трудноописуемых чувств, когда увидел, как физрук выносит из сарая со спортинвентарем полную сетку футбольных мячей – во дворе мы играли лысым, как Хрущев, мячом, обладатель которого держал прочное второе место в мальчишечьем рейтинге влиятельных персон, сразу за дворовым королем.

Было еще очень смешное время, когда девочки подросли, а мы еще нет. Перед этим, совсем маленькие когда были, мы гонялись за ними, норовя дернуть за косу или сунуть за воротник жука, или еще как выразить бушевавшие чувства, которым не было названий. А тут, опередив нас в росте и силе, они гонялись за нами, ошалевшими от футбола, который невозможно было закончить несмотря на сумерки, или наоборот, подкрадывались и внезапно отбирали мяч (ух, коварные и безжалостные, помню, думал я тогда), толкали и тянули к бараку, к умывалке, стыдили, уговаривая поскорей умываться и причесываться. Все это для того, чтобы умытые и причесанные, в длинных штанах и свитерах, мы шли на танцы. А что нам тогда танцы-то эти… Нам бы еще в футбол погонять.

Потом и мы подросли, на танцы шли сами, возник небывалый прежде среди мальчишек спрос на расчески, никто ни за кем не гонялся и мячей не отбирал, девочки вполне себе уже стояли вдоль стен на вечерах, а мы пихая друг друга и скрывая волнение, старались басить, приглашали их на танец с ироническими, скрывающими опять-таки волнение, поклонами. Наступало время старших классов.

Старшие классы, переходяшие в младшие курсы – самое никакое время года, мы его опустим. То, что было вызовом, оказалось впоследствии рутиной. Первые заработки, первые выпивки, первые любови, первые удивления от непостижимости всё расширявшейся жизни. «В багрец и золото одетые леса» окружали поля, на которых чернели наши фигуры в больших не по размеру ватниках. «А пруд уже застыл...» – меланхолично думал утренний дежурный, топя пустые бутылки, входившие в свежий, нетвердый еще лед с чавкающим звуком.

Возвращались из стройотряда, с картошки, потом с шабашек. Работала усвоенная в пионерлагрях модель дружеских отношений. Понятно было, что вот, сейчас мы тут все поём, допиваем, доцеловываемся, а через пару месяцев в метро в одном вагоне окажемся и никаких таких песен, глазами только «привет, помню, ты ко мне не пробирайся, видишь, народу сколько, да и поезд уже въезжает на станцию, пока, мне выходить». Ну и выходишь, понятно, пока по эскалатору вверх едешь, улыбаешься, а как автобус увидел, всё и забыл. Зима.

Однажды стройотряд случился недалеко от того самого пионерлагеря, куда ездил когда-то. Так вышло, что в то лето в том именно лагере – как раз сестра, в малышовом отряде. Я – на стройке, она в двух часах ходьбы (удивительное было ощущение, когда проходил место, где был когда-то тот заколоченный дом, малина выродилась, а яблони еще там, где был сад). Ходил, стало быть, после работы, носил ей какие-то гостинцы, проникал в лагерь знакомыми (родными) лазами в заборе (поколения пионеров сменились, а забор дыряв все в тех же удобных местах). Бежит, меня узнала, хоть и сумерки уже, косички прыгают, добегает и хватает меня, упираясь лбом мне в живот. Осторожно, говорю, там пряжка (офицерский ремень, предмет гордости, но и необходимейший). Возвращался под звездами, шел да пел по шоссе, в барак попадал, когда все уже спали. Главное в бараке сапогами не греметь, нужно снять их на улице и внести в сени. Высшее проявление дружбы – все спят, а тебе на столе оставлены полстакана водки и закуска в консервной банке, и хлеб. Хорошо дома. Поужинал, покурил на крыльце, спать.

Были дружбы, стало, быть, сезонные, но были и постоянные. Они, постоянные, образовали некий дружеский строй, который к старшим курсам стал как-то всеохватен и могуч. Все мы не столько понимали, сколько подозревали, что в конце фазы каждый пойдет один. Умные исходили из этого, отстраивая в каждом действии свою выгоду, видели перспективу. Глупые старались продлить дружество, расширить его, населить, как населен большой город. По большей части мы были, так сказать, взаимно глупы, и от этого тогда рождались такие дружбы, что теперь и слов-то не найти, чтобы описать их. Души друг в дружке не чаяли, пожалуй ближе всего подходит к тому, что переживалось полудетскими нашими сердцами.

Другой тип друзей оценен был много позже. Вышеупомянутые постоянные друзья – это друзья, так сказать, параллельного свойства. В том смысле, что вы с ними двигаетесь параллельно от прошлого через настоящее туда, где..., словом, туда. А другой тип друзей, которых мы редко таким высоким в нашей культуре званием награждаем, это люди, наоборот, перпендикулярные. То есть мы идем своей дорогой, а они своей. И в какой-то момент дороги пересекаются. И либо ты с ним в этот момент сделал какое-то дело, либо он для тебя что-то открыл, назвал, совершил, словом – никаких общностей, заданных внешним образом, у вас нет. Ситуативные друзья такие. Оказывается можно быть ценностью друг для друга, не проживая бок о бок ни лет, ни (часто) даже суток. Пересеклись на клетках дорог, разошлись, а... «какой замечательный человек!" думаешь.

Ладно. Еще интересно, что раньше времени было много, теперь (ведь уже наступило, читатель, теперь) его мало. «Седина ли в бороду, бес в ребро – завершает время беспутный труд, дорожает тусклое серебро отлетевших суток, часов, минут». Поэт всегда прав, но в этом месте я б его поправил. Отлетевших, – нет, не становится дороже. Даже наоборот -- они же количественно прирастают, эти сутки, часы и минуты. Оставшиеся, уменьшающиеся числом – дорожают, в полном соответствии с теорией ценности.

Во как, начал с друзей прошлого, закончил временем, нынешним, личным, дорогим, моим. А раз про время, можно и классиков приплести, что они там о времени писали. Приплету, пожалуй (сейчас, только слетаю наверх, название прибью, теперь понятно как сия песнь называется).

Так, слетал, прибил, вернулся. Что-то я тут еще хотел... а, про классиков. Вот. У Пруста, в его саге, в самом начале есть поразительное воспоминание. Что там ему предшествовало, что конкретно происходило, какие события имели место – не скажу. Те, кто книгу хорошо знают, поймут и так. Те, кто книги этой не читали, вдруг да заинтересуются настолько, что раскроют. К тому же, то, что меня сейчас интересует, оно, конечно, тоже на букву «ф» начинается, но оно не фактура и не фабула, а формулировка или даже формула (пожелай я говорить о фабуле, я бы, конечно, ухватился за идею помещения в ежедневных газетах серьезных и значительных текстов, в книге предлагалось взять хотя бы «Мысли» Паскаля, но для нас теперешних мне представляется более уместным Констан или Гизо). М-да. Так вот. Речь идет о полном драматизма событии, вернее целой цепочке событий в жизни ребенка, о поцелуе матери, о ненавистной пахнущей лаком лестнице, ведущей наверх, в его спальню, о свече. Он у себя в спальне, на втором этаже дома, теперь известного всему миру. Его уложили спать, гости уходят, он встает и подходит к окну, происходит нечто чрезвычайно важное и тревожное, важное настолько, что целиком овадевает воображением мальчика. Ребенок взволнован, он выскальзывает в коридор и видит отблек свечи на стене лестничной площадки, этот свет говорит ему, что по лестнице подымается взрослый.

Взрослый человек (бывший ребенок), все это припоминая, формулирует то, что храню в коробке, причем при всех переездах оно умудрилось не потеряться (спасибо приславшему поправку, перечел, уточнил; все-таки хранимое есть лишь листок с выпиской, сделанной много лет назад, а коробка есть просто коробка, так что пришлось лезть за книгой, листать, искать, – прим. 3.01.02).

Что ж, довольно о том, что это вызвало, что этому предшествовало. Пора с этим познакомить. Не откажу себе в удовольствии зачитать его здесь полностью. Терпи, читатель, чуть-чуть осталось.

Этот вечер давно отошёл в прошлое. Стены, на которой я увидел поднимающийся отблеск свечи, давно уже не существует.
Во мне самом тоже разрушено многое из того, что тогда мне представлялось навеки нерушимым, и много нового воздвиглось, от чего проистекли новые горести и новые радости, которые я тогда ещё не мог предвидеть, так же как прежние мне трудно понять теперь.

I Наверх | На главную страницу | На входную страницу | Туда, откуда пришли |