Лица / Юбилеи. К 200-летию Фредерика Бастиа

Григорий Сапов
ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО ФРЕДЕРИКА БАСТИА

Правильнее было бы «Творчество и жизнь». Потому, что начать хочу с творчества. Хотя в случае с Бастиа этот штамп разваливается не от удара об фактуру, от взгляда. Творчество=жизнь=творчество.

Бастиа писал недолго, а написал много. Собрание его сочинений, изданное в Париже в 1863-1864 гг., состоит из семи томов. Одно из следствий такого способа производства текстов – отмечаемая и сторонниками и критиками их неровность.

Но есть, однако же, еще предположенье. За очевидной неровностью текстов скрывается более странное свойство творческого наследия Бастиа. В разные периоды времени разные фрагменты этого наследия начинали вдруг пользоваться бешеным спросом, а другие уходили в тень. Хватило на полстолетия, потом, казалось, время его прошло. И вдруг начался возврат сочувственного внимания и к его работам, и к нему самому. Каждый следующий юбилей перед двухсотлетием (180, 185, 190, 195-летия пришлись, соответственно на 1981, 1986, 1991, 1996 гг.) прибавлял читателей и укреплял ряды знатоков. Вслед за расширением публичности с неохотой, но шло и академическое сообщество. В этом, юбилейном, круглом году произошел настоящий взрыв публикаций, конференций, презентаций, не говоря уже о речах и фуршетах. Когда со страниц международной деловой прессы (дело было, понятно, до 11 сентября) президенту Бушу пеняли на уязвимую, нисколько не выигрышную в политическом плане, не соответствующую его медленно укреплявшемуся имиджу кампанию по защите одной западно-виргинской металлургической ФПГ от иностранной конкуренции, именем Бастиа уже только ленивый деловой публицист не козырял.

Так и жизнь его – то одной гранью сверкнет, то другой. То языки и путешествия. То судейская практика, снискавшая ему стойкую репутацию настоящего (т.е. регулярно подтверждаемого в рамках открытой и наглядной процедуры) авторитета среди жителей округи. То едкая и точная публицистика. То парламентская деятельность (он был депутатом Законодательного, а затем и Национального собрания, заместителем комитета по финансам, исполняя обязанности председателя во время частых отлучек последнего, несмотря на туберкулез, не оставлял этой деятельности, проявляя совершенно непостижимое в нашей жизни качество – уважение к своим избирателям).

Его жизнь может служить отличной иллюстрацией тезиса Мизеса о невыводимости духовного из материального. Этот взгляд близок к христианскому, но он менее эмоционален. Для ученого, если он настоящий ученый, существует класс вопросов, на которые он отвечает: «Я не знаю».

Религиозный человек отвечает «Бог», фаталист говорит «судьба», бывшие советские обществоведы и ядерные физики начинают иногда прибегать к астрологии (говорят «Луна» или там «Близнецы»), шарлатаны (и невежды) говорят «гены» или «вероятность». Мизесов ответ – самый трудный и самый простой: «Я не знаю».

Поэтому и не выводится никакой морали из биографии. Бастиа был неудачлив в хозяйственных делах, причем выяснял он это не путем умозаключений, а на практике. А Жан-Батист Сэй, его предшественник и кумир, оказался гением предпринимательства, обыгравшим систему, т.е. чисто добившимся успеха в наполеоновской экономике, с которой по уровню спиногнутия перед мундиром явной и фраком тайной полиции, сервилизма, лицемерия и какой-то беспросветной непорядочности разве только нынешняя российская поспорить может. И были они, удачливый Сэй и неудачливый Бастиа, единомышленниками.

Дюнуайе, которого Бастиа считал учителем, ответил на коммунистические икарийские пошлости Кабе семисотстраничным (!) научным трактатом, быстро и бесшумно утонувшим в пучине забвения, а полемическими приемами, примерами и связками из популярных очерков Бастиа набиты все вводные текстбуки по экономике. И они были единомышленниками.

Разные совершенно люди. Бастиа, получив наследство, шарахается от фермерства к учреждению общественных организаций, фонтанирует и искрит в «Софизмах», бьется вместе с Кобденом против протекционистов, вскрывает интеллектуальную несостоятельность популярной в массах идеи Прудона о даровом кредите. Уроженец (и патриот) Юга Франции, он любит Англию и англичан, ездит туда и привозит во Францию идеи Лиги за отмену Хлебных законов, работает в Париже, состоит в переписке со всей Европой, умирать едет в Италию (лечиться, конечно, но знает, что обречен и в Пизе равнодушно читает собственный некролог, по спешке опубликованный в газетах. А Густаво Молинари, прожив почти сто лет, всю жизнь сиднем просидев в Париже (за исключением краткой эмиграции в родную Бельгию) на сектретарских фактически функциях (правда, влиятельных, но среди кого – среди ученых, вводит в науку, например, Парето) выстрелил единожды, но наповал - разработал концепцию частной оборонно-охранной деятельности как альтернативы разложившейся государственной монополии с принудительным (да что там, насильственным) сбором (т.е. грабежом) денег за непоставляемые услуги. А Мишель Шевалье вообще начинал как поклонник Сен-Симона, был государственный человек, поставленный Наполеоном III на экономику, привел страну к спасительному Торговому договору с Англией 1860-го года, который известен под именем договора Шевалье-Кобдена. О Кобдене речь впереди, пока заметим, что он был и вовсе англичанин. И они – единомышленники.

И так (плюс, конечно, и Дюпон де Немур, и де Трэси, и праотец Тюрго) формировалась и жила живая, очаровательная, более смелая и точная, чем английская, ныне замалчиваемая в родной стране, французская школа экономической мысли, французская культура свободы.

Не существует обусловленности духовного мира миром материальным. Обратная обусловленность есть. Но глубина влияний здесь намного превосходит возможности невооруженного глаза. Конечно не (точнее, совсем не только) чикагская школа ответственна за успехи реформы в Чили. Не меньший вклад внесли поколения студентов Католического университета в Сантъяго, выученные экономической теории (и выучившие потом своих учеников) Курсель-Сенеллем, приглашенным из передовой в идейном отношении Франции. «Что же недостает человеку, чтобы быть причисленну к богатствам? Недостает присвоенности. Там, где она существует, как в государствах, допускающих невольничество, человек причисляется к богатствам наравне с вещами и домашним скотом» пишет этот последователь Бастиа и Шевалье в изданной в Сантъяго в 1857 году книге (переведена на русский и издана в Петербурге в 1861-м).

Ни классового происхождения, ни этнического самоопределения, ни клеток мутной юнговской классификации - ничего общего. Но - единомышленники. Вот и выводи тут мораль из биографии. Не выводится. Поэтому бегло перечислим основные вехи жизненного пути, да и перейдем к чтению того, что составляет суть жизни и творчества Фредерика Бастиа – его взглядов, выраженных им самим.

Фредерик Клод Бастиа родился в 1801 г. в портовом городе Байон, на берегу Бискайского залива, семье коммерсанта, имевшего торговые дела в Испании. Осиротев в 9 лет, он остался на попечении дяди и его семьи. Еще в школе проявился его литературный талант, отмеченный наградами доминиканского учебного заведения, которое он окончил в 1819 году. Он продолжил образование, когда дядя взял его в свою контору. Помимо начал бухгалтерского и коммерческого учета, он изучает языки (Бастиа знал английский, испанский, итальянский, изучал язык басков). Он любит учиться и изучает, казалось, что попало: алгебру, ботанику, географию… Среди тем и наук постепенно выявляется победители. Это философия, богословие, история, география. В 1823 г. ему попадается знаменитый «Трактат» Жана-Батиста Сэя. Бастиа не на шутку увлекается новой наукой.

В 1825 г. умирает дед, оставляя внуку поместье в Мюгроне. Это – тот же Бискайский залив, юго-западный угол Франции, но из Байона можно и нужно уезжать. Бастиа прощается с дядей и с – точностью до родственников - по-онегински едет принимать хозяйство. В Мюгроне обнаруживается, что хозяйственные заботы оставляют время на чтение. Смит, Сэй, Бенджамен Франклин, Дестют де Траси – богословие отставлено, Бастиа погружается в экономическую теорию. Дела на ферме идут ни шатко ни валко.

Революция 1830 года. Бастиа пишет воззвание «к избирателям департамента Ландов». Образованность в цене, и его избирают в мировые судьи Мюгронского округа. За 5 лет, проведенных им в этой должности, он завоёвывает репутацию мудрого и справедливого судьи. Современник, бывший свидетелем этого этапа его жизни, вспоминает, что при слушании сторон Бастиа строгал деревяшку, не глядя на тяжущихся, не прерывая их, пока они не исчерпают своих доводов и не замолчат в ожидании. После недолгого раздумья он поднимал голову и произносил свое решение, неизменно краткое. Оказывалось, что без ссылок и даже упоминаний статей кодексов и декретов, он неизменно выносил верный вердикт. Верный в том смысле, что никто и не спрашивал, на каком он вынесен основании. Люди находили его решения основанными на здравом смысле и справедливыми.

В 1834 г. Бастиа назначается генеральным советником департамента Ланды. Тогда же он пишет первую работу по внешней торговле – министр торговли Дюшатель призвал французов высказаться по вопросу о торговой политике. Протекционизм Наполеона в годы Реставрации был смягчен, но не изменен – Июльская монархия посчитала внешнюю торговлю удобным политическим вопросом для отмежевания от наследия прошлого. В «Размышлениях о ходатайствах Бордо, Гавра и Лиона относительно таможен» (апрель 1834 г.) высказаны им в первый раз главные основания его теории о ценности, развитые затем в «Экономических гармониях».

Мы подступаем к самому важному в жизни Фредерика Бастиа. Начальный импульс случаен, важна подготовленность и готовность. В 1844 году имеет место некая ссора с противниками всего английского. Бастиа подписывается на The Globe and Traveler. Во Франции даже не подозревали о существовании английской Лиги за отмену Хлебных законов. Бастиа открывает союзников, причем союзников, рискнувших пойти на освященный веками, но разоблаченный на идейном уровне протекционизм. Через несколько недель после попадания английского The Globe and Traveler в Ланды редакция «Журнала Экономистов», выходившего в Париже, получила из провинции рукопись под заглавием «О влиянии французского и английского тарифов на будущее обоих народов».

Началась новая эра в жизни автора. Последовал трудно объяснимый поворот в его судьбе. Приближалась Революция 1848 г. До отмены Хлебных законов английским парламентом оставалось два года. До конца отпущенного Бастиа срока жизни – шесть лет.

* * *

Мне нравится, что в журналистике есть свои приёмы. Я ими не владею. Тем не менее, хоть я и не журналист, но владеет мной некий азарт новичка-любителя, стремление поскорее освоить, попробовать, суметь. Поэтому я рад случаю испытать на тебе, Читатель, один из стариннейших журналистских приёмчиков. Рад сообщить тебе, что в истории Бастиа начинается самое интересное. Ты, Читатель, должен меня понять.

Остальным сообщаю: об этом –

читайте в следующем номере "Частного взгляда".