Про прозу / Для всех

Григорий Сапов

Про книгу Фурмана

Эту книгу я читать не хотел. Во-первых, потому что терялся, не понимая, о каком из Фурманов речь. Во-вторых, потому что всякое чтение требует времени и нужна какая-то причина, почему, собственно, я должен читать непременно это. Кроме того, за ограниченное время конкурируют не книги или там фильмы, а все возможные занятия вообще. Замечу, кстати, безнадёжную наивность радетелй отечественного кинобизнеса, которые полагают, что раз уж люди всё равно ходят в кино, то стоит ограничить количество американских фильмов в прокате, как сразу все начнут смотреть отечественное. Не начнут. Пойдут в парк на качелях качаться, или в кафе пиво пить, или останутся дома приготовлять пирожное «картошка», а то на речку пойдут, поедут на троллейбусе в зоопарк, словом, разбредутся кто куда.

Так примерно думал и я. Пойду, думал, на качелях качаться, пиво пить, на речку пойду что ли, или вот в зоопарк. Тут она, эта книга, на меня и выпрыгнула. «Ух ты, толстая какая. Читать не буду. Взгляну, просто чтоб понять, какой именно из Фурманов тут».

Закрыть книжку, погасив бьющий из нее свет, мне удалось только под утро. Один рассказ, другой, третий. Нет, разумеется, не с начала. Будучи связанными одной жизнью, рассказы не связаны никакой сквозной фабулой, каждый читается отдельно. Но после первых трех, взятых из середины, стало понятно, что надо бы начать с настоящих первых, которые честно стоят в начале очереди.

Очередей в книге не так много, как запомнилось мне, но они есть. Есть в ней и демонстрация на Красной площади с колонной от предприятия, есть и детский сад, и школа, и пионерский лагерь, и река, и воскресный поход в кино, и одна из самых реальных реальностей – двор с окрестностями, расширяющимися по мере увеличения отметин на притолоке, и другая – семейная – реальность, с ужинами и автоматически быстрыми коммунальными утрами, когда дети, не успевая со сна привыкнуть к теплу и свету, выходят из подъезда в морозную темноту. Ладошка, варежка, забор, снег...

«Это просто невероятно. Какое счастье, что Фурман все это пережил, причем, не только пережил, но и запомнил, причем не только запомнил, но и записал, причем не только записал, но и издал» – такой время от времени поверх читаемого возникал во мне разговор.

Но он, этот разговор, быстро прекращался, потому что Фурман вывел там еще и молочный коктейль, и как взрослые сажают ребенка на горшок и суют при этом игрушку (а ребенок понимает – чтобы не мешал), и какой запах у школьной столовой, и как находится дырка в пионерлагерном заборе, и что в больнице Жан Вальжан с Мариусом гораздо реальней врачей, стен палаты, киселя на третье, тем более, что шпана и воры далекого во всех смыслах Парижа 1820-х ничем не напоминают своих домашних Валерок, Усманов и Серёг, которые обитают после семи вечера в родной подворотне или приходят из соседнего двора.

Для взрослого детство обычно есть череда полузабытых или забытых совсем событий и состояний. Поток жизни течет поверх этих донных отложений. Фурман бредёт в потоке, поднимая эти отложения, натыкаясь на скрытое. Прошлое вздымается и какое-то время висит темными пятнами, прежде чем осесть опять. Там оказывается полно всякого, неприятного и стыдного, радостного и чудесного, и Фурман здесь и отстраненный наблюдатель, и, одновременно, поводырь, знаток и профессионал в том, что он наблюдает и показывает. Внутри времени оказался я, читая книгу Фурмана, причем это время и мое тоже, хотя и с небольшим, относительно Фурмана, сдвигом – думаю, что они в первом классе ручку с 96-м пёрышком в непроливашку уже не макали (хотя космонавты и хоккейные чемпионаты у нас с ним общие). И внутри пространства, и пространство тоже моё, хотя тоже с небольшим сдвигом – у Фурмана Самотёка с Каляевской и Делегатской, а у меня Осипенко с Пятницкой и Ордынкой. Хотя троллейбусы с толкающимися людьми у нас с ним тоже одинаковые (замечу, кстати, что люди за прошедшие годы постепенно научились ездить в тесноте – во времена моего детства склоки и стычки вспыхивали в автобусах и троллейбусах постоянно – как я сейчас понимаю, люди просто не умели ездить в набитом транспорте не задевая и не мучая друг друга собственной тупой неповоротливостью).

И еще. Жизнеописание, описание времени, бесхитростный магнитофонный разговор, запись семейных преданий и летопись перемещений дядьев и теток по необъятному, но тесному Советскому Союзу – бесценные свидетельства, почтенный жанр, море информации, радость исследователя. Книга Фурмана от всего этого отличается. Это не хроника, не запись, не документ. Это – именно что литература, при всей своей несомненной индивидуальности укорененная в нашей повествовательной и психологической традиции. Иногда то или иное по мне было длинновато, но нигде ничего не жало, не топорщилось и не раздражало нарочито уродливым кроем и пёстрой пустотой, как раздражает (ну конечно, меня и только меня, прошу успокоиться на сей счет – я никого не представляю!) новорусская проза.

В новорусском, да простят мне молодые читатели и пожилые знатоки мое брюзжание, грех жаловаться – чего только нет. Порой совершенно как Высоцкий пел – «стреляют, прыгают – с ума сойти!» Но ощущение такое моё, совершенно субъективное и никого ни к чему не обязывающее, что вся эта неряшливая мастеровитость и мастеровитая неряшливость прикрывает отсутствие чего-то главного. Как будто выражает себя культура, среда, время, приём, концепция, будь она неладна, кто угодно, но только не автор. Проект, заключающийся в том, чтобы реализовать проект по реализации проекта.

В этом смысле книга Фурмана не есть попытка выразить время, или тенденцию, или чувства. Она есть целостное выражение Фурмана. И только в силу этого обстоятельства, а также вследствие того, что это сделано добротно и правильно, «Книга Фурмана» выражает и то, и другое, и третье.

| в начало | содержание номера | другие номера «Частного взгляда» |