Борис Львин. Ответ
Гр.С. попросил меня прокомментировать текст Симона Кордонского.
Конечно, текст, заголовок которого начинается словами “Отрывочные впечатления”, не может претендовать на всеохватность и детальный анализ. Однако определенную последовательность читатель, тем не менее, вправе ожидать. К сожалению, у Симона совершенно не сходятся концы с концами – причем это особенно заметно в небольшом тексте, где читатель, завершая чтение, еще не успевает забыть, что автор сказал в начале. Поэтому сперва, не вдаваясь в содержательный анализ документа, стоит указать на места, где эти противоречия особенно очевидны.
Так, в третьем абзаце автор заявляет, что реформ никаких не бывает, а само представление о реформах есть порождение специфического взгляда на события. А в последнем абзаце тот же автор говорит, что “изменения начались и идут во многом в диаметрально противоположном направлении”. Конечно, в данном контексте никакой разницы между “реформами” и “изменениями” нет – ведь это просто разные обозначения результатов действий людей, находящихся у власти. Либо все стоит на месте, причем такое стояние на месте и является целью начальства – либо происходят какие-то реформы, то есть изменения. Здесь можно усмотреть неприязнь автора к самому слову “реформа” – но ведь это несерьезный подход к делу. Мы же не в слова играем, а суть вещей обсуждаем. Если “реформы” назвать “изменениями” (а равно “преобразованиями”, “модификациями”, “совершенствованием” и т.д.), ровным счетом ничего не меняется.
Далее, Симон резко упрекает меня в том, что я, мол, разделяю некие “гусевые утки”. На самом деле утки здесь распространяет сам Симон – во-первых, это анонимные слухи о том, что я разделяю (казалось бы, можно сперва спросить, что думаю я, а не разносчики слухов), во-вторых, если брать шире, это развесистая клюква о “тоннах наркоты”, перевозимой через Чечню, и о перемещении лагерей по подготовке террористов из Афганистана.
При этом самое забавное (или печальное) – это то, что Симон в ряде мест фактически переставляет плюсы на минусы.
Например, он с очевидной неприязнью относится к документам, содержащим в заголовке слово “программа” - но ведь пафос моего текста как раз и состоял в том, что подготовка таких документов есть дело второстепенное.
Он переводит разговор на вопрос, плохи чеченцы или хороши, совершили они какие-то поступки или не совершили – но ведь суть моего текста как раз и состояла в том, что это вопрос абсолютно иррелевантный и второстепенный, никак не связанный с проблемой признания принципиального права на самостоятельность и независимость Чечни.
Это для затравки. Теперь перейдем к самому интересному – к содержательной стороне дела. Этот анализ может оказаться полезным, так как позволит вскрыть ряд достаточно распространенных ошибок.
Симон, судя по всему, считает это невозможным. Для него российские реформы – всего лишь некое умозрительное построение далеких от реальной жизни бумагомарак.
Подход не новый. Стало своего рода традицией рассуждать о невозможности в России и того, и этого. Когда-то нам объясняли, что вся власть в России держится на распределении фондов, и так тому и быть. Когда-то нам объясняли, что инфляция по 20 процентов в месяц для России постоянная норма. Когда-то нам объясняли, что очередь – это традиционная форма существования в России.
Оказалось, тем не менее, что Россия, будучи уникальной как уникальна любая вообще страна, живет по единым законам человеческого общества. Реформы – то есть сознательные действия по изменению форм экономического воздействия государства на экономику – вполне были и остаются возможными. Надо просто оглядеться вокруг. Переход к свободному ценообразованию, к конвертированности рубля, введение и отмена тех или иных режимов обменного курса, устранение государственной монополии внешней торговли, создание эффективной платежной системы – все это совершенно типичные примеры экономических реформ, задуманных и реализованных. Мне доводилось в самых жестких словах критиковать наших экономических начальников за половинчатость реформ, недоделанность реформ, очень частую ошибочность реформ, но отрицать сам факт этих реформ просто невозможно.
Более того. Симон считает, что реформы – это нечто совершенно чрезвычайное. Он находит только два примера реформ – Чили и создание СССР. Это говорит просто о том, насколько слабо в нашей стране знакомы с реальной мировой экономической практикой. СССР, естественно, кажется нам абсолютно уникальным образованием по определению, а Чили превратилась в какой-то мифологический фетиш – практически никто не знает реальной истории тамошних событий, историей этой не интересуется (как я понимаю, на русском языке практически ничего на этот предмет и не доступно), но всегда готов на нее сослаться.
Конечно, экономических реформ даже за последние десять-пятнадцать лет в мире произошло невероятно много. С учетом того, что во многих странах в разное время предлагались и осуществлялись разные программы, их общее число, думаю, перевалило пару сотен. Тут будут крайне смелые реформы и в Ирландии с Данией, и в Болгарии с Венгрией, и в Перу с Бразилией, и в Уганде с Ганой, и во Вьетнаме с Индией. Это не говоря о реформах менее смелых и менее удачных. Странно было бы, если бы Россия оказалась чем-то особенным ушибленной и принципиально неспособной на совершенно нормальный ход развития – а именно, на то, чтобы правительство совершало целенаправленные действия.
Беда в том, что Симон допустил простейшую логическую ошибку. Из того факта, что большая часть тех бумаг, которые писали на всяких дачах всякие, как он выражается, арбатовы-анчишкины, были халтурны, и из рук вон плохи и нелепы, он делает вывод, что в этом заключается изначальная особенность самого жанра – в то время как речь должна идти, скорее, об особенностях авторов и исполнителей. Логика Симона примерно такова же, как если бы он, начитавшись романов и стихов, написанных казенными совписовскими чиновниками, и решил, что таково уж свойство русского языка – какой рассказ или поэму не напиши, все халтура выйдет. Он считает, и не без основания, что рефлексия над опытом писания российских программ может быть отнесена к рубрике “История человеческой глупости”. На этом наши пути разветвляются – он делает меланхолический вывод о невозможности чего-либо иного, кроме глупости, я же считаю, что тем более возрастает спрос на умность…
Симон пишет:
“Соображения о том, как группа реформаторски настроенных людей сначала внедряется во власть, а потом – при помощи Мирового банка и Международного валютного фонда – проводит стандартную программу преобразований, мне представляются очень романтическими, особенно на фоне прошедшего десятилетия, когда группа амбициозных экономистов, руководствуясь советами не очень компетентных экспертов, внедрилась во власть и год за годом делала глупости, которые позволили другим людям, не столь романтично настроенным (в том числе и из числа экономистов и экспертов международных финансовых организаций) заработать вполне приличные бабки”.
Романтично или не романтично, но это и есть схематическое описание того, как проводились реформы в десятках стран. Конечно, роль внешних экспертов факультативна – если своего ума и опыта хватает, то занимать на стороне не надо.
Самое же забавное в этом пассаже – совершенно мифологическое представление о роли “экспертов” в реальной российской истории. Честно сказать, я был просто поражен, когда прочитал это. Мне-то казалось, что это всем давно очевидно – 99 процентов тех действий властей, которые можно отнести к рубрике нелепых, глупых, грязных и вредных, проводились прямо вопреки всем советам “экспертов”. Россия отличалась как раз тем, что проваливала предложения “экспертов” одно за другим. Слова же о том, что “эксперты” давали свои советы с целью заработать “приличные бабки”, уместны разве что в моей любимой газете “Завтра”…
Что же касается “группы амбициозных экономистов”, то у членов этой группы сильным местом была прежде всего амбициозность. Профессиональная же квалификация в области экономической теории оставляла желать много лучшего, что, конечно, было не их виной, а их бедой (при этом понятно, что их оппоненты, от Петракова и Шмелева до Глазьева и Делягина к экономической теории вообще не имеют никакого отношения).
У Симона есть две замечательные фразы:
“Но есть люди, которые делают реформы, в общем-то не понимая, что делают”
и
“Если реформаторы правильно угадывают (именно угадывают, теория тут не при чем) динамику процесса, то можно наблюдать резонансные явления, которые и считаются успешным результатом реформирования. И не более того. А пиаровская интерпретация резонансов совсем другое дело”
Смысл этих слов в том, что реформы, если и идут, то спонтанно, “резонансно”, а роль начальства состоит исключительно в их интуитивном улавливании (правда, почему тогда считать его начальством?). Симон с крайней неприязнью относится к представлению о рациональном подходе к деятельности.
Увы, и здесь он не прав. Да, во многих случаях человек может поступить правильно, основываясь на чистой догадке, интуиции. Но ясно, что правильная теория, правильное рациональное рассуждение, правильное целеполагание в люом случае может только помочь, но никак не навредить.
Если ошибочные теории заводят в тупик, значит, надо не отбрасывать теоретизирование, а искать теорию верную, правильную. Такой подход не вызывает сомнений, когда речь идет о техническом или медицинском знании, но почему-то отторгается в области обществоведения. Вместо объяснений процессов Симон согласен только на внешние описания. Он так и говорит:
“Русские вполне нормальны применительно к обстоятельствам существования во многоуровневой реальности, для обозначения уровней которой иногда и слов то нет. Другое дело, что для внешнего наблюдателя мотивация поведения будет представляться противоречивой и неестественной”
Эти слова означают просто-напросто, что Симон признается – у него нет “слов” (иначе говоря, теории) для описания “многоуровневой реальности”. Для него как исследователя (то есть внешнего наблюдателя) все представляется противоречивым и неестественным. Но почему из этого самокритичного признания должно следовать, что надо заранее и навсегда отказаться от поиска “слов”, от попыток распутать кажущиеся “противоречия” и “неестественности”? А может быть, “слова” уже найдены?
На самом деле таких теорий полным-полно. Например, в первые годы российских преобразований многие начальники не были знакомо с простейшей теорией инфляции. Они совершенно искренне думали, что “кредитование оборотных средств предприятий” никак не связано с инфляцией. В этом их поддерживали шарлатаны от экономики, предлагавшие ложные теории “инфляции издержек” или “структурной инфляции”. С течением времени, набив много шишек, начальники убедились в правильности некоторой другой теории. В результате чего мы и наблюдаем, как одни и те же руководители денежной политики во второй половине 90-х годов ведут себя совсем иначе, нежели в половине первой.
В этой связи имеет смысл обратить внимание на одно серьезное заблуждение, в последние десятиление освященное именем Хайека. С его легкой руки стало модным говорить о “спонтанном развитии”, “спонтанных процессах” и о якобы особом преимуществе последних перед “социальной инженерией”. Такой подход считается чуть ли не особенно либеральным. В реальности же это просто грубая ошибка. Спонтанность общественных процессов – исключительно кажущаяся. Любая идея, прежде чем “спонтанно” распространяться, должна прийти в голову какому-то конкретному человеку. Апологетика “спонтанности” – это отрицание рациональности, отдача реальности на откуп циникам и мошенникам. Спонтанными могут быть только эмоции и рефлективные реакции (заранее прошу прощения у Симона, если терминология не вполне точна), то есть то, что объединяет человека с животным миром. Сложная деятельность, в том числе управление государством, опирается не на эмоции, а на разум, то есть – не спонтанна.
Симон считает, что нынешние субъекты федерации (регионы) – “плоть от плоти перераспределительной экономики и нефункциональны вне ее”.
Так ли это? И что это означает?
Я указал в своей статье, что феномен регионов заключается в том, что процесс их складывания никак не связан с изменениями в политическом или экономическом устройстве страны. Динамичность регионального деления началась задолго до революции, а завершилась задолго до начала реального распада социалистической системы. Конечно, формы деятельности регионального начальства определялись общей системой отношений, господствующих в стране, но сама разбивка на регионы, повторяю, сложилась совершенно отдельно.
Да и что это такое – “перераспределительная экономика”? Административно-территориальное деление – это феномен государственного устройства. Но государство – это всегда инструмент перераспределения. Именно в перераспределении и состоит суть государства, будь это Швеция, Швейцария или Северная Корея. В свободном обществе нет никакого перераспределения, там есть только одностороннее дарение или двусторонний обмен. И, понятное дело, там нет никакого административно-территориального деления.
Симон же, судя по всему, под “перераспределительной экономикой” подразумевает что-то вроде брежневского режима. Он заявляет, что вне этого режима регионы нефункциональны. Почему? Где доказательства? Где аргументация?
Приписывая мне почему-то использование “психолингвистической корреляции” как “последнего аргумента”, Симон сам обращается к ней – он ссылается на то, что люди в России, якобы, определяют себя не “регионально”, а, так сказать, сверх-регионально (сибиряк, уралец и т.д.).
Но и здесь его подводит традиция видеть Россию как совершенно уникальную вещь в себе, неготовность обратиться к сравнительному анализу. Ведь ярко выраженная региональность существует далеко не только в России. Например, она отчетливо доминирует в США и Германии. При этом конфигурация регионов (штатов, земель) может совершенно не совпадать ни с историческими границами, ни со сверх-региональными зонами. Собственно, нынешние земли западной части Германии были нарезаны союзниками, исходя из целого комплекса соображений, в том числе сиюминутных – однако сохраняются в целости и сохранности. Точно так же и случаи изменений границ штатов США были невероятно редки, хотя бы эти границы и казались нелепыми или случайными. При этом политическая жизнь США сильнейшим образом сконцентрирована именно на уровне штатов.
Во всяком случае, отсутствие каких-либо громких голосов за объединение или разделение российских регионов, за их перерезку и т.д. – важнейший факт, заслуживающий пристального внимания.
Интересен риторический вопрос Симона: “Про совнархозы как регионы не забыл?”
Форма вопроса подразумевает, что нам обоим должно быть очевидно – эксперимент с совнархозами, мол, был очевиднейшим крахом. На самом деле эксперимент этот был, скорее успешным, чем неудачным. Не случайно он был абсолютно замолчан в последующие времена. Хрущева, как я понимаю, сняли, среди прочего, за разделение совпарторганов на сельские и промышленные. Когда отменяли это разделение, заодно отменили и совнархозы. Как опыт совнархозов должен опровергать мою логику – непонятно. Разве что – служить подтверждением: я говорил, что противостоять регионализации будут прежде всего деятели московского, федерального уровня, из-под которых будет выбиваться привычное кресло. Именно этот аспект пропагандировал Хрущев, посылая чиновников из Москвы в совнархозы…
Честно сказать, не ожидал от Симона рассуждений об оправданности и необходимости войны.
Ну как можно серьезно верить байкам о международных лагерях террористов, перемещающихся из Афганистана в Чечню? Кто видел эти лагеря в Афганистане? И на кой ляд (да и как?) перемещаться им в Чечню? Да и где эти международные террористы?
Понятно ведь, что социалисты и “государственники” всех мастей постоянно занимаются поиском “обоснований” своего вмешательства, своих ограничений свободы. Для этого всегда используется наиболее популярный в данное время жупел: сегодня это борьба с безработицей, завтра с глобальным потеплением, послезавтра с коррупцией, а еще через день – с международным терроризмом или “исламской угрозой”. И на все почему-то один ответ – “не пущать”.
Грубые поделки про “исламских террористов” и секретного Бен Ладена выглядят особенно нелепо. Террористы – это почти всегда (да что там, просто всегда) или сторонники социалистических революций, или представители национально-освободительных движений, сталкивающихся с превосходящим в военном плане противником. Именно поэтому “международность” террора крайне мала, если только не забывать, что национальные движения часто вынуждены базироваться за границей – прежде всего из-за государственного террора оккупантов. Опять же, как известно, тактика террора может опираться либо на поддержку масс, либо за поддержку спонсирующего государства. Таковым большую часть двадцатого века была Россия, так что если кого и “зачищать” на предмет террора, то, конечно, наших доблестных специалистов, взрастивших и вооруживших множество террористических организаций по всему миру.
Зато что мне особенно трудно представить – так это таинственного “миллиардера-в-бегах”, изгнанного из своей страны, не допущенного ни в какие другие страны (кроме разве что нищего Афганистана или нищего Судана), и тем не менее обладающего какими-то неограниченными возможностями. Профессор Мориарти – выдумка романиста. Жизнь проще. Миллиардеры не возят сундуки долларов на сотнях верблюдов. Не случайно США так оконфузились, когда талибы попросили их сопроводить требование о выдаче Бен Ладена хоть какими-нибудь доказательствами виновности последнего…
Но повторю еще и еще раз. Война в Чечне начиналась не для “очистки” ее от террористов, а для завоевания. Соответственно, ключевой вопрос – не о том, что делают чеченцы, а о том, что делаем мы. Не о том, как хотят жить чеченцы в своей стране, а о том, чтобы дать им самим думать об этом.
Ну и, заодно, о тех таинственных взрывах. Я нигде не говорил и не писал, что считаю, будто ФСБ взрывало дома. Но я вижу массу фактов, которые заставляют меня полагать, что дело с этими взрывами, мягко говоря, не чисто. История с рязанским псевдо-взрывом показалась мне крайне подозрительной еще тогда, в сентябре. Зимой об этом много писали, так что я ну буду повторяться. Мне совершенно все равно, что думает Гусинский или кто другой по этому поводу. Возможно, ему для чего-то выгодно муссировать те или иные слухи. Я исхожу только из того, что вижу своими глазами.
Возможно, я совсем не понимаю, что такое силовые структуры. Наверно, это очень здорово – не иметь повода задумываться о том, что такое силовые структуры. К сожалению, жизнь в России не позволяет забывать о них. Моих знаний, конечно, мало. Но я помню исследования Авреха, который приводил весьма убедительные доказательства в пользу того, что убийство Столыпина было организовано с ведома и подачи ряда руководителей охранки. Я помню исследования Орлова и Фельштинского, которые весьма убедительно доказывали, что в Ленина стреляла, скорее всего, не Каплан, а чекистская провокаторша Коноплева (точно так же как и убийство Мирбаха, вместе с несуществующим “мятежом левых эсеров”, слишком напоминает провокацию Дзержинского и Блюмкина). Я помню, как множество исследователей пытались доказать, что убийца Кирова Николаев был пешкой в руках Сталина и Ягоды.
Можно припомнить и более недавние времена. В частности, я помню, как начиналась первая чеченская война – с бесстыже лицемерного “требования”, чтобы “обе стороны” разоружились, при том, что нападавшая сторона состояла из шахраевско-степашинских наемников. Я помню, как Грачев вел “переговоры” с Дудаевым, а сам готовил нападение. Я помню “обмен” Бабицкого и его “уход к бандитам”…
Что же я должен узнать, чтобы поверить в безусловную невозможность и такой провокации?